ЭСТЕТИКА И ФИЛОСОФСКИЙ СМЫСЛ 
ЯПОНСКОГО ЧАЙНОГО РИТУАЛА

 "Самое ценное - это атмосфера нежности; 
самое важное - не противоречить другим". 
Сётоку Тайси «Конституция из 17 пунктов» (604 год)

"Если чайная церемония предполагает создать 
своё небольшое царство Будды на земле, 
она должна начинаться с нежности души". 
Т.Д. Судзуки

В окрестностях Киото до сих пор найдутся места с укладом спокойным и традиционным, где люди умеют слушать шум горной реки, протекающей за домом, и где, кажется, сама жизнь, в которую не вторгаются ни рёв автомашин, ни свечение рекламных вывесок, пребывает в полном согласии с горной тишиной. Среди таких вот мест район Тоганоо, на северо-западе от древней столицы.
       

Живописные каменные мосты, перекинутые через реку, ступени, поднимающие к древним буддийским храмам, в пределах которых почти всегда тихо и безлюдно, многочисленные крохотные рёканы – частные гостиницы в национальном стиле, узкие улочки между жилыми домами, уютно вписанными в горный ландшафт, придают этой местности тот неповторимо японский колорит, который оставляет в душе куда более глубокий след, нежели деловитые и суетные улицы современного Токио.
       

Древние буддийские храмы Тоганоо, стоящие здесь на протяжении уже двенадцати столетий, немало интересного могут поведать нам о судьбе здешних мест. Один из таких храмов – Кодзандзи (Храм Высокой Горы), построенный в VIII столетии.

Мощные стволы древних деревьев, обнимающие храмовые постройки, едва пропускают солнечные лучи, внушая почти мистическое чувство тому, кто бродит по территории старинного храма, взбирается по его каменным лестницам, пытаясь угадать сюжеты их древней и богатой событиями истории.

Храм этот знаменит своими первыми в Японии плантациями чая, который с XIII века стал выращивать здесь, у подножья горы Такао, монах Мёэ, приложивший немало усилий и для его распространения по стране.

В пределах храма и теперь ещё существует крохотная чайная плантация, скорее дань памяти, нежели источник практической выгоды. Выложенные сотни лет назад каменные ступени подводят к бамбуковой калитке – входу на огороженную территорию, где аккуратно подстриженные кусты чая высажены безупречно ровными рядами; а рядом с калиткой – каменный столб с надписью, не оставляющей сомнений в особой исторической значимости этого места: «Самый первый в Японии чай».
       

К слову сказать, в храме хранился замечательный и весьма необычный портрет самого монаха Мёэ работы художника Энитибо Дзёнин (сейчас этот свиток в целях сохранности перенесли в музей). Портрет этот, между прочим, известен на Западе, главным образом, благодаря Ван Гогу, который позаимствовал у Энитибо идею для своего автопортрета в облике дзэнского монаха.
       

Изображённый на свитке монах сидит в позе лотоса с закрытыми глазами, в состоянии глубокой медитации, окружённый, кажется, дремучим лесом, ветви которого, как лианы, оплетают со всех сторон его неподвижную фигуру. Покоем и внутренней тишиной проникнута она, гармонично вплетённая в заросли ветвей и стволов, словно вырастающая из них.
       

Чай, который выращивался здесь, считался лучшим в Японии. Его называли хонтя («истинный чай»), чтобы отличить от сортов чая, называемых хи-тя («не-чай», «ненастоящий чай»), культивируемый в других областях страны.
       

Культ чая, как известно, восходит к древнему Китаю, где самые ранние упоминания о нём относят ещё ко временам династии Хань (206 г. до н.э. – 8 г. н.э.). Однако в какие бы незапамятные времена ни уходили первые сведения о чае, историю его в Китае принято начинать со знаменитого трактата «Чайный канон», созданного в 757 - 765 годах известным литератором танской поры Лу Юем (733 - 803). Не иначе как «нектаром небожителей», «напитком, подобным сладчайшей небесной росе» именуется чай в этой книге, рассказывающей о его происхождении, методах выращивания и способах приготовления, о том, как его пить, о необходимой чайной утвари.

Трактат, как и его автор, приобрёл такую популярность, что Лу Юй превратился со временем чуть ли не в объект поклонения. «Торговцы, занимающиеся продажей чая, изготовляли глиняные статуи Лу Юя и возносили ему молитвы как божеству чая в надежде обрести удачу в торговле «божественным нектаром», (Цит. по: Sen Soshitsu XV. The Japanese Way of Tea. Honolulu, 1998, p.10) - рассказывает об авторе знаменитого трактата Сэн Сосицу XV, нынешний глава чайной школы Урасэнкэ.
       

Стихотворные строки Хуан Фужаня, близкого друга Лу Юя, передают то отношение к чаю, которое было характерно для их современников. Занятие, за которым застигнут Лу Юй в стихах друга - сбор чайных листьев, – само по себе достаточно монотонное и прозаическое, но исполненное, однако, неотразимого очарования и поэзии:

Мистическое отношение к чаю как к волшебному напитку, дающему способность выходить в иную – запредельную, фантастическую - реальность и общаться с небожителями, с ещё с большей убедительностью звучит в стихах другого поэта и мастера чая Лу Дуна:

Мы не располагаем точными свидетельствами того, в какое время чай появился в Японии. Похоже, однако, что уже в эпоху Нара (VIII век) он был достаточно хорошо известен благодаря японским монахам, посещавшим Китай и невольно вовлечённым в атмосферу царившего там всеобщего интереса к чудесному напитку.
       

То отношение к «нектару небожителей», какого удостаивался чай в Китае, где он считался средством, помогающим проникнуть в иное духовное измерение, преодолеть притяжение мирских привязанностей и земных забот, передалось и японцам. Можно предположить, что для высших слоёв японского общества хэйанской поры (794 - 1185) чай, будучи отзвуком далёкой танской культуры, становится способом обозначить свою причастность к китайской цивилизации. Исполненный волнующе-экзотического аромата, он занимает особое место в формировании поэтического климата эпохи.
       

Новую страницу в истории японского чая открывает буддийский монах Эйсай (1141 - 1215), которому отводится особая роль в распространении дзэнского учения в Японии. Дважды побывав в Китае, он стал свидетелем огромной популярности чудодейственного напитка в этой стране, где верили, что «если употреблять чай регулярно, можно обрести крылья и стать мудрецом». Однако отношение самого японского монаха к чаю лишено поэтизации и почти мистической ауры, какой этот напиток был окружён в Срединном государстве.
       

Интерес Эйсая к чаю – предельно прагматический, сводимый главным образом к целительным свойствам драгоценного напитка, «его способности преодолевать демона сна, мешающего при длительных медитациях в дзэнских монастырях».
       

Знания, которые Эйсай получил в Китае относительно чая, способов его культивирования, применения и лечебных качеств легли в основу трактата, созданного им за год до смерти (1214 год) и названного «Кисса Ёдзёки» («Записки о питие чая во имя пользы и здоровья»). «В эти дни Конца Закона,- записывает Эйсай в своей книге,- чай служит незаменимым эликсиром здоровья, обладающим свойством продлевать человеческую жизнь. Произрастает он в горах и долинах, в той части земли, где обитают духи богов. Мы, люди, пьём его для поддержания наших жизней. Индия и Китай давно уже пользуются этим напитком. В последнее время и в Японии полюбили его».
       

Озабоченный выживанием людей в тяжёлые времена Конца Закона, которые, судя по обилию кровавых и драматических событий японской истории конца XII – начала XIII столетия, уже, похоже, наступили, Эйсай с надеждой думал о чае как о панацее от всех физических недугов.
       

Привезя из Китая в 1191 году семена драгоценного растения, способного проявлять несравненные целебные свойства и обеспечивать долгую жизнь, Эйсай поделился ими с упомянутым уже монахом Мёэ, который посадил их на территории храма Кодзандзи в районе Тоганоо.
       

Мёэ, как известно, был обладателем металлического чайника с выгравированным на нём весьма любопытным перечнем «десяти достоинств чая», свидетельствующим не только о широком спектре его целебных свойств, но и о способности оказывать магическое воздействие, обеспечивать защиту и покровительство богов:

Похоже, что буддийские монахи преуспели в распространении чая в стране, ибо уже XIII-XV века оказались свидетелями безудержного всплеска популярности напитка, ставшего в среде представителей высших сословий частью их досуга.

С самых давних пор излюбленным способом времяпрепровождения знати были так называемые моноавасэ - игры-конкурсы, развлечения, связанные с оценкой и сопоставлением между собой различных объектов – произведений живописи, цветов, ароматических смесей, вееров и морских раковин…

Своё место в этом ряду занимают в начале XIV столетия состязания по угадыванию сортов чая, выращенного в той или иной местности, а точнее, по определению отличий хон-тя («истинного» чая из района Тоганоо) от хи-тя («не-чая», «ненастоящего» чая, собранного в иных областях Японии).
       

Подобные конкурсы, во время которых предлагалось иногда до ста различных сортов чая, приобретали характер азартных игр, ибо победитель получал большую сумму денег или удостаивался призов, в разнообразии и оригинальности которых изощрялись участники подобных собраний.
       

Дух и интересы эпохи не могли не сказаться на характере развлечений самого сёгуна и его окружения. То были роскошные чайные приёмы с дорогой и изысканной чайной утварью китайского происхождения (карамоно) с обильными угощениями, с танцовщицами и общими банями.
       

В рассказе о дзэнском храме Дайсэнъин нам приходилось упоминать имя одного из так называемых добусю (советников по делам культуры), состоящего на службе у сёгуна, - Ноами, который благодаря своей просвещенности приобрёл немалое влияние при дворе военного правителя.

Вместе с сыном (Гэйами) и прославленным внуком (Соами) он совершенствовал стиль чайного ритуала, известный как «Школа Хигасияма» (По наименованию горы, у подножья которой был построен Серебряный павильон). «Ами» придали чаепитиям более утончённый вид.

Стиль, созданный ими, Сэн Сосицу XV называет «чистейшей амальгамой чайных собраний военной аристократии, проводимых во имя развлечений и удовольствий, и чайным ритуалом, имевшим место в буддийских храмах».

О последних известно лишь то, что они проводились по традиции, какая была принята в дзэнских монастырях Китая сунского времени: чай пили перед изображением Бодхидхармы – основателя дзэнского учения – из больших покрытых глазурью с золотом сосудов тэммоку (букв. «небесный глаз»). Других подробностей, кроме тех, что эти церемонии проходили торжественно, в молчании и с соблюдением всех формальностей, мы не знаем.
       

Следующий этап в истории чая в Японии связан с именем Мурата Сюко (1423 - 1502), который, будучи одним из самых одарённых учеников дзэнского монаха Иккю, пропитался идеями своего духовного наставника, поучающего, что в основе чайного ритуала лежит буддийское учение.

Сюко, переосмысливая под влиянием Иккю значение чайного действа, выводит его на совершенно иной уровень духовности. Вероятно, благодаря покровительству Ноами он был рекомендован Ёсимаса в качестве чайного мастера. Согласно «Вакан тяси» (книга о чае, написанная в начале XX столетия.), в беседе с сёгуном Сюко заметил: «Чай – это не игра, не техника приготовления напитка, и, тем более, не развлечение». Он впервые заговорил о чайном ритуале как о действе, имеющем религиозный подтекст, глубокое духовное содержание, целью которого является «очищение ума и сердца».
       

В знаменитом письме к своему преданному ученику Фуруити Харима, владельцу огромного замка, занимавшему высокий пост в буддийской иерархии, Сюко, рассказывая о практике чайного ритуала, выделил основные его принципы:

Последний принцип был особенно важен для Сюко: человек на протяжении чайного ритуала, как в зале медитации буддийского храма, отстраняется от страстей и желаний, достигая такого состояния, какое в японском языке выражено понятием саммай (от санскр. самадхи – «глубокое сосредоточение»).  
       

Руководствуясь эстетическими представлениями своего дзэнского наставника Иккю, Сюко учил тому, чтобы чайное действо проходило в непритязательном и скромном, похожем на пристанище отшельника помещении – соан (букв. «соломенная хижина»), – размеры которого он уменьшил до четырёх с половиной татами (около девяти квадратных метров).

Камерность, доверительность всей атмосферы церемонии, её интимный характер, допускающий присутствие, как правило, не более трёх-пяти человек, и не требовали большего пространства. И это пространство, освобождённое от каких бы то ни было вещей, сжатое до крохотных размеров, начинало наделяться особой символической значимостью в представлении человека, стремящегося к преодолению ограниченности своего «я».

«Вакан тяси» рассказывает о Сюко: «Чаепития он проводил в соломенной хижине, называемой сукия, на стене которой вывешивал свиток. … В тесном помещении, подобном внутренности сосуда, он обретал ту же степень покоя и отрешённости, какую имел бы, находясь в просторном зале».

Свиток, украшающий специальную нишу (токонома), со времени Сюко становится важнейшим элементом в интерьере чайной комнаты, эстетическим и эмоциональным центром всего действа, пробуждающим определённый поток ассоциаций.
       

Эстафету отношения к чаепитию как к ритуалу, исполненному потаённого значения, принял Такэно Дзёо (1502 - 1555), житель города Сакаи. Не будучи непосредственным учеником Сюко, он оказался продолжателем его идей и традиций в отношении пути, по которому будет развиваться чайное действо.

Считается, что Дзёо первым заговорил о стиле ваби как об особом эстетическом феномене, воплощающем саму душу чайной церемонии. Его интерпретация ваби подразумевает атмосферу ненавязчивой простоты и покоя, где во внешне непритязательной и скромной, граничащей с бедностью, обстановке «соломенной хижины» угадывается подтекст, требующий особого прочтения, где культивируется сочувствие к предметам неярким и носящим на себе следы времени, умение находить красоту и притягательность в «разбитом глиняном кувшине, ещё пригодном для того, чтобы удерживать в себе цветы».

Утварь, сделанная руками безвестных мастеров, состарившаяся во владении безымянных крестьян, обладает в представлении мастера чая не меньшей ценностью, чем дорогостоящий сосуд.
       

Ваби, в понимании Дзёо, наделяется оттенками категории не только эстетической, но и этической. Определяя дух ваби как «чистосердечие, деликатность в отношении к другим и отсутствие высокомерия», утверждая, что в основе ритуала чаепития лежит «радушие и гостеприимство в отношении к гостям», Дзёо заявляет тем самым о перенесении акцента на внутреннее содержание церемонии, на создание неповторимого климата человеческого общения, когда растворяются границы между людьми, объединёнными ненавязчивой красотой всего действа, спокойным и непринуждённым молчанием, сердечным отношением друг к другу.
       

Исчерпывающее представление о том, каким Путь чая виделся Дзёо, дают сформулированные им двенадцать принципов – позволим себе привести некоторые из них:

 Уже под воздействием Мурата Сюко и Такэно Дзёо чай становится не просто средством моделирования особой среды, пропитанной духом добросердечия и искренности между участниками ритуала, среды, исключающей присутствие любых негативных эмоций,- чайное действо начинает осмысляться как духовная дисциплина, путь самосовершенствования. В XVI столетии появляется особое понятие – тядзин, что в буквальном смысле означает «человек чая», а точнее, «человек, следующий Пути чая»,- понятие, за которым стоит представление о личности высочайшей нравственной культуры и духовного благородства.  
       

Путь чая (садо) не кончается там, где заканчивается сама церемония, подобно тому, как обязанности настоящего мастера чая не сводятся лишь к приёму гостей и организации всего действа, которое ограничено временными и пространственными пределами чайного дома.

Путь чая становится мировоззрением, это – исполненный глубокого смысла, внимания к каждому собственному жесту и почтения к окружающим стиль жизни, образ мысли, манера видеть и воспринимать мир. Это – культивируемая в самом себе высота духа, которая присутствует не только во время чайного ритуала, но и в каждое мгновение жизни.
       

Высшее воплощение понятие тядзин находит в облике самого знаменитого в истории Японии мастера чая Сэн-но-Рикю (1522-1591), при котором наметившаяся тенденция преображения чайного ритуала в путь совершенствования и роста духа обрела своё наиболее полное выражение.
       

Та форма чаепитий, на которой настаивал Дзёо, была, однако, не единственной в его время. Популярность чая возросла настолько, что, если верить свидетельствам чайного трактата XVI века «Яманоуэ содзи ки», «тот, кто не практикует тя-но-ю (чайную церемонию), не заслуживает звания человека. Все даймё (крупные феодалы.– Е.М.) делают это; в особенности помешаны на чае горожане Нары, Киото, Сакаи». (Hisamatsu Sin`ichi. The Significance of the Namporoku/ Chanoyu Quarterly. Kyoto, 1987.№52.p.11).
       

Однако в этой среде наиболее притягательной оказывается внешняя атрибутика чаепитий. Огромные суммы денег расходуются богатыми горожанами на приобретение дорогостоящей чайной утвари, на покупку антикварных изделий китайских и японских мастеров. Более того,- рассказывает Сэн Сосицу XV,- обладание необходимым набором чайной утвари, наименьшее количество которой насчитывало около двадцати предметов, служило признанию любителя чая «мастером».
       

Похоже, не так просто давалось на фоне безудержной моды и ажиотажа вокруг чая воспитание новых вкусов. Сэн-но-Рикю, продолжая традиции Мурата Сюко и Такэно Дзёо, чьим учеником он был, настаивал на значимости внутреннего содержания ритуала, на перенесении акцента с внешней привлекательности действа как эстетизированного досуга с обилием прекрасной утвари, на ту его сторону, где эстетическое и религиозное сливались воедино.

«Связь между Путём чая и религией проявляется не только в том, что мастером чая выступает человек религиозно настроенный, монах, но в том, что религия присутствует в качестве самого фундамента, того корня, из которого выросла чайная церемония», - утверждает теоретик дзэнского искусства Хисамацу Синъити.
       

Трудно сказать, каким был ритуал чаепития во времена Рикю, но даже сегодня, когда кардинальным образом изменился сам характер садо, став скорее светским времяпрепровождением, данью культурной традиции, некоторые из его фрагментов и жестов указывают на те далёкие времена, когда чаепития имели ярко выраженную религиозную окраску. В VIII – IX веках, когда чай только появился в Японии, он, благодаря своим чудодейственным свойствам, предлагался в качестве подношения главному божеству буддийского пантеона.

Это положило начало традиции, существующей и ныне,- прежде, чем начать пить чай во время чайного ритуала, сначала поднять, в знак почтения, чашку с напитком обеими руками на уровень склонённой головы - жест, восходящий к традиции ритуального подношения статуе божества в буддийском храме.
       

О самых непосредственных связях между чайным ритуалом и дзэном свидетельствует книга «Нампо року», названная Хисамацу Синъити «священным писанием» тя-но-ю. Написанная рукой ближайшего из учеников Рикю, книга открывается словами: «В основе чайного ритуала лежит учение Будды».

И далее «Нампо року» говорит: «Поскольку основным качеством ваби является проявление чистоты, хозяин и гость, войдя в пределы сада и внутрь соломенной хижины, освобождаются от мирской пыли.

Нет нужды говорить о формальных правилах чайного ритуала. Тя-но-ю – это просто разжечь огонь, скипятить воду и пить чай. Ничего более… Однако во всех этих действиях присутствует состояние высшей одухотворённости».
       

Чай в стиле «травяной хижины» приобрёл столь высокое значение в глазах современников Рикю, что, по свидетельству «Нампо року», «люди почитали чайный дом в духе ваби местом, исполненным большей религиозности, нежели сам буддийский храм».
       

Ритуал, переосмысленный Сэн-но-Рикю в духе дзэнского учения, принимает во внимание и наполняет сокровенным смыслом каждое мгновение действа, требуя от участников выверенности всех жестов, осознанного присутствия «здесь и сейчас» во всех без исключения актах его тщательно продуманного сценария.
       

Мы не станем излагать здесь всю последовательность ритуала, ту канву движений, жестов, схему поведения, знание которых требуется от приходящего на чайную церемонию гостя. О них уже достаточно подробно рассказывалось.(15) Ограничим себя лишь несколькими замечаниями, играющими важную роль в раскрытии смысла этого действа.  
       

Уже начальный акт чайного ритуала – прохождение через сад,- являясь первой ступенью отрешения от мира суеты и очищения сознания от земных страстей, наделяется глубокой символикой. Об этом свидетельствует само название сада - родзи. Это же название носит и дорожка, ведущая к чайному дому через сад, выложенная из специально подобранных плоских камней.
       

Рикю приписывают стихотворные строки, посвящённые родзи, в которых раскрывается символический смысл садового пространства, окружающего дом:

Предназначение родзи - сада и одновременно узкой дорожки через него – помогать тому, кто вошёл в его пределы, преодолеть притяжение земных страстей, зависимость от мирского; настроить сознание на восприятие высшей, духовной реальности, опустошить ум (му-син) и очистить сердце.

В контексте идей сутры Лотоса, где присутствует это понятие, родзи означает «мир озарённый». Так же назван в священном писании и «просветлённый человек». «Не существует спокойного места в Трёх мирах; все они – подобны дому в огне… Избежавший огня в пылающем доме спасётся на открытом пространстве (родзи)», - гласит текст сутры Лотоса.

«Пылающий в огне дом» – это мир человеческих страстей и желаний, сад же, окружающий чайную комнату, названный родзи, уподобляется «открытому и безопасному пространству» - миру просветления, отрешённости и чистоты, где найдут спасение те, кто избежит суеты мирской.

В пределах родзи, «мира озарённого», все ценности из сферы обыденного: представления о бедности и богатстве, о социальных различиях - утрачивают своё значение, обретают характер призрачности и иллюзорности, уступая место законам иной, духовной реальности.

Одно из возможных прочтений родзи – «место, покрытое росой».

Существует, между прочим, способ очищения сада, названный «три росы».

«Нампо року» описывает это так:

«Сад опрыскивают водой непосредственно перед приходом гостя;

другой раз – в перерыве между чаепитиями;

и последний раз – перед тем, как гости покидают чайный дом в конце ритуала».

Очищение лежит в основе Пути чая.

Нампороку свидетельствует:

«В пространстве родзи первым действием хозяина будет принести воду;

первым действием гостя – прополоскать рот и омыть руки.

В этом – величайший смысл тя-но-ю в духе родзи и соломенной хижины». Продуманность каждой детали чайного действа касается и специального каменного сосуда, названного цукубай, используемого в саду для этой цели – омовения рта и рук. Само его японское название восходит к глаголу цукубау, что означает «припадать к земле», «низко кланяться».

В каменных сосудах различных форм обычно имеется углубление, которое по необходимости наполняется свежей, чистой водой.

Расположенный у самой земли цукубай, к которому гости подходили для омовения, побуждал их низко нагнуться, поклониться, что в символической форме выражало их готовность к смирению, отказу от «эго», гордыни, «самости», иначе говоря, тому состоянию души, которое должен воспитывать в себе тядзин.

Сэн-но-Рикю придавал этому знаку смирения огромное значение, уменьшив, например, высоту входного отверстия в чайный дом, сделав его очень низким, подобным входу в рыбачий домик (около 60 см в высоту и ширину): лишь клонившись, человек был способен проникнуть в комнату.

В пределах дзэнского храма Рёандзи, между прочим, есть знаменитый своей необычной формой и красотой цукубай.

Сокровенный смысл заложен в самом дизайне каменного сосуда, поставленного здесь, как принято считать, в XVII столетии Мицукуни Токугава (1628-1700).

Круглый по форме, он содержит внутри себя квадратное углубление, повторяющее форму иероглифа «рот», входящего в состав всех четырёх иероглифов, что расположены по четырём сторонам сосуда: «я» (вага), «только» (дакэ), «знать» (сиру), «быть достаточным» (тариру).

Смысл этого своеобразного ребуса, в зашифрованной форме передающего всё ту же идею смирения духа, познавшего тщету земных привязанностей, истолковывают обычно так: «Я учусь довольствоваться лишь тем, что имею», иными словами, это означает не иметь претензий к миру, принимать его таким, каков он есть.

Многослойность символики сосуда проявляется и в самой форме цукубай, повторяющей очертания старой китайской монеты, где сочетание круга и квадрата ещё раз напоминает о целостности мироздания, о космосе взаимопроникающих друг в друга полярных сил инь и ян.

Идея присутствия в настоящем, полноценного переживания каждого фрагмента жизни, каждого мгновения бытия является основополагающей в буддизме дзэн.

«Поймай момент настоящего и не беспокойся о догмах и теории»,- говорил дзэнский монах Риндзай.

Любое из действий человека выходит за рамки его обыденного значения, приобщает к реальности высшего измерения, если совершается с полной отдачей и вниманием, как тому учат дзэнские наставники.

«Всё, что нужно,- со слов Риндзая,- это вести обычную жизнь со всеми её нуждами: одеваться, когда холодно, есть, когда голодно, ложиться спать, когда устаёшь, но только при этом полностью сосредотачивать своё сознание на каждом действии – и тогда всякое место, где бы вы ни оказались, окажется местом озарения».

Идея «присутствия» одухотворяет и крохотное – иногда в несколько метров – пространство чайного сада, настраивающего на осмысленное восприятие всех его тщательно продуманных деталей, начиная уже с каменной дорожки родзи, на которую сразу же ступает человек, заходящий в пределы сада.

Расположенные на неодинаковом расстоянии друг от друга, плоские или чуть выпуклые, небольшие или крупные камни, составляющие родзи, сами диктуют ритм движения через сад. Без особого к ним внимания, без определённой бдительности при движении не всегда просто переступать по неровным, а порой и скользким камням. От их фактуры, размеров, формы, рисунка их размещения на заросшей густым и пушистым мхом земле зависит часто настроение всего сада.

Чайный ритуал служит освобождению от диктата «эго», подобно тому, как это происходит в основанном на дзэнских принципах традиционном театре Ноо, где существует понятие мономанэ (букв. «подражание вещам»).

Дзэами – актёр театра и его теоретик - подчёркивал важность этого понятия в эстетике и философии Ноо.

Надевая маску, актёр лишается своей индивидуальности, перевоплощается в того, кого ему предстоит сыграть: демона или молодую женщину.

Театральная маска заслоняет личность актёра, не оставляя места для его «эго».

Нечто подобное мы обнаруживаем и в чайном ритуале.

Чайная комната мала и пуста: здесь не к чему привязываться, нечего считать своим; даже сердце вместе с чашкой зелёного горьковатого чая полагается символически разделить с гостем.

Буддийская идея «не-я» (муга) пронизывает чайный ритуал, наполняя действо содержанием религиозного характера.

Напрашивается сравнение с волной – излюбленным образом учителей дзэна,- которая как отдельная сущность появляется лишь на поверхности воды, на горизонтальном плане. Но помня своё родство с Целым, Единым, она стремится к растворению в Нём, чтобы вновь пережить ощущение слиянности с тем началом, из которого вышла.

Ещё Мурата Сюко в сочинении «Сюко Мондо» («Диалоги Сюко») в ответ на вопрос сёгуна Ёсимаса о сущности Пути чая говорил: «При входе в чайную комнату следует освободиться от различий между собой и другими. Необходимо воспитывать в своём сердце добродетель изящной гармонии. Она начинается с общения между друзьями и постепенно ведёт к идеалу вселенской любви. Надлежит быть почтительным, искренним, чистосердечным и спокойно-уравновешенным».

О сокровенном смысле чайного ритуала свидетельствуют стихотворные строки самого Рикю:

Общение происходит на глубинном уровне, где не требуются слова, рождающие барьер непонимания между людьми. Свободное и непринуждённое молчание, созвучие сердец, исполненных теплоты и внимания друг к другу, являются той средой, которая роднит участников действа.
       

Даже и сегодня вся атмосфера чайной комнаты с запахом специальных ароматических смесей, добавляемых в тлеющие угли, звуком потрескиваемых деревянных поленцев в очаге или мелодичным стуком крышки медного котелка, с ни чем не сравнимым вкусом зелёного чая, движениями рук мастера, приготавливающего чай, способствуют обретению особого медитативного состояния отрешённости и тишины, освобождению от навязчивых мыслей и ненужных эмоций.
       

Каждый жест мастера чая оттачивается, отшлифовывается месяцами и годами до такой степени, что превращается в удивительно красивый танец рук; пластика движений тела становится исполненной грации и непринуждённости.

Невольно напрашивается сравнение со способом приобретения мастерства в искусстве «кисти и туши», где художник годами осваивает технику живописных стилей, чтобы впоследствии, пребывая в состоянии творческого экстаза, уже не задумываться о том, как рисовать тот или иной предмет.

Уверенная рука, овладевшая языком живописи, творит спонтанно, непринуждённо, повинуясь лишь вдохновению, с той свободой, которая возможна лишь после многих лет усердной тренировки.

Знание правил тя-но-ю, определяющих поведение каждого из участников этой церемонии, ритуализованность всего процесса, ритмическая последовательность движений не мешают восприятию, не нарушают красоты всего действа, но придают ему цельность и единство. Все собравшиеся хорошо осведомлены о своей роли, и как раз это способствует внутреннему психологическому комфорту, освобождает от необходимости вести натужный разговор, придумывать слова, исключает проявление различных оплошностей.

Весь процесс приготовления чая, начиная с того момента, когда хозяин в определённой последовательности вносит в чайную комнату, где ожидают гости, все предметы утвари один за другим, требует, с одной стороны, внимания и сосредоточенности на движениях, а с другой стороны, от мастера чая ожидается некая «разделённость внимания», - ему необходимо учитывать присутствие других участников, ибо суть чайного ритуала как раз и состоит в создании атмосферы психологического комфорта, в установлении духовного контакта между гостями посредством чаепития.
       

В XVI столетии – времени особой остроты и напряжённости социальных отношений – это было особенно важно.

Результатом этой напряжённости стала трагическая судьба двух самых известных мастеров чая XVI века: Сэн-но-Рикю и его знаменитого ученика Фурута Орибэ, обучающих Пути чая верховных правителей Японии – сначала Ода Нобунага, а затем Тоётоми Хидэёси.

Оба мастера ушли из жизни, сделав по приказанию своего сюзерена сэппуку (ритуальное самоубийство путём вспарывания живота). Это – та цена, которую заплатили они за риск общения с людьми, стоящими у власти, цена, отданная за привилегию сохранить душевное благородство и неподкупность в любой, самой напряжённой и опасной для жизни ситуации.

Надо знать нрав Тоётоми Хидэёси, в чьём услужении находился Сэн-но-Рикю, манию величия, жестокость и взбаломошность, присущие сёгуну, чтобы оценить мужество человека, делающего попытку посредством Пути чая в духе «ваби и соломенной хижины» усмирить не знающую пределов гордыню военного диктатора, повлиять на его государственную политику, часто продиктованную непомерными амбициями и тщеславием.
       

28-го числа каждого месяца (день смерти Сэн-но-Рикю) множество людей приходит в дзэнский монастырь Дайтокудзи почтить память прославленного мастера чая, подойти к его могиле, находящейся в пределах храма Дзюко-ин, поприсутствовать на поминальной службе, принять, наконец, участие в массовом чаепитии в память о нём.

Зрелище одетых в нарядные кимоно женщин разного возраста, спешащих по узким мощёным дорожкам монастыря к храму, обычно закрытому для посетителей, - очевидное свидетельство неослабевающего со временем авторитета Рикю, огромной популярности самой церемонии.
       

Характер тя-но-ю не раз менялся с течением веков,- были даже попытки готовить чай за столом, сидя на стульях (так называемый стиль рюрэй, появившийся в 1872 г.), что нетрудно объяснить стремлением вписать чайный ритуал в образ жизни современных людей.

В любом случае, та чайная церемония, которая существует в наши дни, являясь, со слов японского исследователя, «культурным символом нынешней Японии», уже не способна, по его мнению, «в силу объективных причин сохранить тот же дух и характер, какой был присущ ей четыре сотни лет назад» (Kumakura Isao. Kindai no chanoyu. In: Chado Shukin. Tokyo, 1985, p.73), когда говорили о единстве «вкуса чая и дзэна».

Трудно не согласиться с мнением этого автора, ибо сегодня едва ли кому придёт в голову искать в чаепитии религиозный смысл.

Наполненный новым содержанием чайный ритуал наших дней – это уже тема для отдельного разговора, одновременно предполагающего рассказ о многих других видах искусства, попавших под воздействие чайного культа: архитектуры, керамики, искусства составления букетов, живописи, каллиграфии.
       

Путь чая сегодня – это целая школа, где обучаются не только тому, как приготовить чай и предложить его гостю, но и как ухаживать за утварью, чистить котелок для воды, разводить огонь, как и какой повесить свиток в токонома, каким образом поставить соответствующий ему цветок в вазу, как оценить по достоинству чашку для чайной церемонии или скромную простоту бамбуковой ложечки и её бамбукового футляра, очень часто сделанных руками самого мастера чая…

Ибо атмосфера чайного ритуала создаётся неисчислимым множеством подобных деталей и нюансов, повествование о которых способно стать темой для отдельной, самостоятельной лекции.

Малинина Е.Е.

Рекомендованная литература:

1. Николаева Н.С. Художественная культура Японии XVI столетия. М., 1986.
2. Николаева Н.С. Японские сады. М., 1975.
3. Sen Soshitsu XV. The Japanese Way of Tea/ Honolulu, 1998.